Подставь ей палец – она поползет по пальцу. А стоит опустить другой палец и – нет мурашки. Так вот и наша жизнь. Думаешь, что ты что-то из себя представляешь… А потом откроешь глаза – и видишь, что ты только мурашка…» «Чего это тебе пришло в голову именно сейчас?» – удивленно поднимает брови Женя.

«Я сейчас так счастлив… Жалко, что нельзя остановить счастье, поймать его… В конце концов, мы только мурашки…» Женя тихо трётся щекой о моё плечо: «Замечал ли ты когда-нибудь, что женщины разные? Возьми Лору – ведь она самка и только. Она чувствует, что сахар – сладкий, а снег холодный. И это всё! А иногда хочется что-то другое, по ту сторону желания…» Отрезанная от мира тишина комнаты в угасающем свете дышит нетронутым покоем. По всей земле, от края и до края, течёт кровь, а здесь… Хочется думать и говорить о чем-то хорошем, чистом. И это особенно чувствуется солдату, вернувшемуся вчера с фронта.

«Хочешь, я расскажу тебе историю одной чистой любви?» – спрашиваю я.

«Если там есть что-нибудь такое…» – Женя просительно смотрит на меня. – «То лучше не говори».

«Нет, там не было абсолютно ничего. Даже ни одного поцелуя», – говорю я. – «Вот ты сейчас заговорила о женщинах. Грязные душонки рассказывают истории о фронте. О женщинах на фронте. А я на фронте узнал другое – величие души женщины. Девушка в серой шинели! Да я бы эти слова золотом по мрамору выбил…» Слова раздаются неестественно громко в тишине полумрака. Я дрожащими пальцами глажу каштановые волосы Жени, чтобы успокоить себя.

«Когда солдат истекает кровью – это одно» – говорю я, не слыша своего голоса. – Но когда этого солдата несет на руках женщина – это другое…» «Когда я был ранен, то меня привезли из медсанбата в стационарный госпиталь», – говорю я. – «Как в бреду – среди ночи приёмка раненых, все кругом качается. Куда-то несут на носилках, укрыв с головой одеялом.

Очнулся я в рентген-кабинете. Яркий свет. Представляешь себе – голый, обезображенный, самому смотреть противно. Я лежу на столе, а надо мной склонилась девушка – медсестра.

Вижу только темно-русую голову. Косы заплетены вокруг головы открытый затылок и нежная кожа на шее. Когда она начала переворачивать меня, я увидел её лицо. Глаза большие, голубые, и чистый лоб.

Она осторожно переворачивает меня. Я тяжёлый, трудно ей, бедняжке. Ведь среди ночи, не спит… Заскрипел зубами – стараюсь сам перевернуться и не могу. Слезы от обиды выступают».

Женя слушает, затаив дыхание.

«И тут она на меня посмотрела», – продолжаю я. – «Наверно никто так не угадывал мысли друг друга, как мы по этому взгляду. Никогда ещё женщина не казалась мне такой красивой. Ведь я был только одним из тысяч грязных окровавленных существ, а она так заботилась обо мне. Я тогда хотел поблагодарить её этим взглядом…» «Только, ради Бога, не кончай плохо», – шепчет Женя, трепеща всем телом. – «Как бы я хотела быть на её месте!» «Потом я лежал в госпитале три месяца. Когда уже ходил, то как-то разговорился с сестрой нашей палаты Тамарой. Жаловался ей на тоску – выл как собака на луну. Затем случайно вспомнил сестру из рентген-кабинета.

«А, это Вера!» – говорит та.

Через несколько дней Тамара снова подходит ко мне: «Вера хочет тебя видеть. Можешь встретить её в клубе», – потом недоуменно добавляет. – «Зачем это ты ей понадобился?» Женя широко открытыми глазами смотрит куда-то в даль.

«Раненым в клуб ходить запрещалось. Одежда у всех отобрана – только белье да халаты. Но мы так делали: у одного под матрасом сапоги, у другого – брюки, у третьего гимнастерка. Ну, по очереди и ходили», – рассказываю я дальше, вспоминая эвакогоспиталь ЭГ-1002. – «Перед концертом в фойе играет оркестр.

У стены стоит Вера и ещё несколько сестёр. Я смотрю и боюсь подойти. Потом набрался храбрости и приглашаю Веру на танец. И вот что интересно – слова мы с Верой не сказали, но только она мне положила руку на плечо, как чувствую, что Тамара не обманула.

Потом она видит, что мне трудно танцевать, увела меня в сторонку, где меньше людей, и весь вечер мы с ней там просидели. Чудная она была девушка, студентка – медичка».

«Ну, а потом?» – спрашивает Женя.

«Потом начался концерт. У двери стоит политрук и вылавливает раненых. Я прислонился у лестницы как подзаборный пес. Вера с подругами заходит в зал последней. Затем на глазах подруг и политрука возвращается назад, берет меня под руку и уводит из клуба.

Это не шутка – личные знакомства сестер с ранеными преследуются начальством. А ради чего?! Стояли при луне под березами и говорили. Как в шестнадцать лет».

«Неужели вы не поцеловались?» – шепчет Женя.

«Нет. Это мне показалось бы преступлением» Видно, она хотела вылечить не только моё тело, но и мою душу. Жалко ей стало тоскующего солдата».

«Ты помнишь её и теперь?»

«Да… По ту сторону желания», – отвечаю я задумчиво. – «Вот ты заговорила о душе женщины. Вера была настоящая женщина. Я вспоминаю её каждый раз, когда слушаю „Походный вальс“ – „Завтра снова в поход… Так скажите же мне слово – сам не знаю о чем…“ Когда я вернулся в свой корпус, то меня ожидал приказ об эвакуации в другой госпиталь. Мы даже не успели проститься».

В этот первый день нашей встречи Женя была исключительно мила. Только когда я сказал ей, что теперь учусь в Академии, глаза её потемнели:

«Но ведь это значит, что ты должен будешь навсегда остаться в Армии».

Я беспомощно пожал плечами и, чтобы как-то оправдаться, сказал: «Но ведь твой отец тоже кадровый военный».

«Вот потому я и живу как беспризорница», – ответила Женя, повернувшись ко мне спиной и смотря в стену. – Теперь мне как раз недостает, чтобы ты стал таким же бродягой, как отец».

2.

В Москве исключительно строгие и придирчивые комендантские патрули. Они не только проверяют документы, но и тщательно следят за соблюдением военнослужащими порядка формы.

Если у кого-нибудь из военных недостаточно начищены пуговицы, грязные сапоги или оторван хлястик на шинели – тому не миновать комендатуры и нескольких часов занятия строевой подготовкой в порядке наказания.

Комендантским патрулям, стоящим у эскалаторов станции метро «Красносельская», больше всего желчи портят нахальные и самоуверенные существа в военной форме, с недавнего времени регулярно появляющиеся на этой станции. На плечах – нормальные солдатские погоны, но с каким-то диковинным золотым кантом по красному полю.

Солдаты с золотыми кантами все как один выряжены в новенькие офицерские шинели зелёного английского сукна. Мало того – на них вызывающие зависть скрипящие хромовые сапоги, тугие офицерские пояса с пряжкой – звездой и портупеей, на голове – ухарски сдвинутые на ухо меховые шапки.

Даже шапки и те сделаны не, как обычно, из цигейки, а из серого каракуля! Не всякий офицер может позволить себе такую роскошь! Многие из этих франтоватых солдат бесцеремонно размахивают в руках портфелями. В Армии руки служат для отдавания чести и для вытягивания по швам, а не для портфелей.